Европа и ислам  История непонимания - Франко Кардини

Как известно, именно в XIV веке поднялась очередная волна преследований евреев (нерегулярных, но порой довольно ожесточенных), а также началась охота на ведьм. Впрочем, отдельные случаи того и другого имели место еще в раннем средневековье. В этом же контексте следует рассматривать участившиеся обвинения против мусульман параллельно с очередными попытками организации крестового похода. В Европе начинался долгий период кризиса и застоя, кульминацией которого стала эпидемия чумы 1347–1350 годов.

Прежний миропорядок — составной частью которого были уважение и восхищение европейцев по отношению к арабам — все больше обнаруживал свою непрочность. Ранее араб был «философом»; доблестным и благородным антагонистом героев рыцарских романов; магом, который знал тайны природы и который, внимательно вглядываясь в звезды на ночном небе, мог избавить тело от недугов; хитроумным торговцем, чьи товары были востребованы и высоко ценились по всей Европе. В конце концов, он был страшным врагом, отнявшим у христиан Иерусалим. Что же осталось теперь от этого образа?

Иерусалим стал ближе. Святые (или юбилейные) годы, установленные папской курией (чуть позже сделавшей своей резиденцией Авиньон), отчасти лишили этот город былой притягательности: индульгенцию теперь можно было получить, не предпринимая дорогостоящего и опасного заморского путешествия. Однако паломничества продолжались, о чем свидетельствуют многочисленные дневники. Наряду с названиями посещенных святынь, молитвами, духовными наставлениями в них подробно описаны этапы путешествия, маршруты, курсы обмена монет, цены на товары и услуги — в общем, это были самые настоящие путевые заметки, где сообщались в первую очередь практические сведения. Кроме того, из некоторых городов, прежде всего из Венеции, корабли в Святую Землю отправлялись так часто, что можно говорить едва ли не о регулярных рейсах. Неоднократно предпринимались и военные экспедиции крестоносцев, а планов строилось еще больше. Так, Пьер І де Лузиньян, король Кипра, задумал и осуществил в 1365 году внезапное нападение на порт Александрии и сам город. По его замыслу, — и здесь Лузиньяна поддерживал Филипп де Мезьер, странный персонаж, увлеченный мистикой и рыцарскими традициями, — эта военная операция должна была стать началом нового крестового похода. Участие в нем надлежало принять всем христианам, о чем, кстати, еще годом ранее объявил в Авиньоне Папа Урбан V в присутствии германского императора Карла IV Богемского. Но на практике все свелось к обычному грабежу, вызвавшему протесты христианских купцов, — преимущественно венецианцев, проживавших в Александрии. Видимо, больше всего пострадали именно они. Во время грабежей погиб и венецианский консул Андреа Веньер.

Тема крестовых походов и «знамени Креста» неустанно повторяется в письмах Екатерины Сиенской, особенно в тех, что адресованы Папе. Но в ее понимании крестовый поход был прежде всего средством заставить христиан отказаться от братоубийственных войн и восстановить в Европе мир и согласие. Кажущееся нам парадоксальным представление о крестовом походе как о «деянии во имя мира» было весьма распространено не только в Средневековье, но и на заре Нового времени. В последнем десятилетии XIV века проект новой экспедиции на Восток, выдвинутый опекуном и советником французского короля Карла VI Филиппом де Мезьером, объединил немало представителей французской, английской, испанской и итальянской знати. По мнению де Мезьера, крестовый поход мог бы положить конец затянувшейся войне между Францией и Англией.

Остров Кипр представлял собой форпост крестоносцев, хотя его значение уменьшилось после захвата мамлюками порта Айас (Лаяццо) на киликийском побережье, порта, где пересекались торговые пути из Черного моря и из Персидского залива. Но власть Лузиньянов была недостаточно прочной; кроме того, к острову постоянно проявляли интерес генуэзцы. Наконец, беззащитность Кипра стала столь явной, что в 1426 году египтяне — скорее всего, не без тайного согласия Генуи — разграбили его, захватив в заложники короля и вынудив его признать над собой власть мамлюкского султана.

Несмотря на эти успехи, Египетский султанат переживал глубокий экономический кризис, который во второй половине XV века окончился настоящим крахом. Торговля специями, которые перевозились из Индийского океана в Средиземное море по Нилу, продолжалась. Однако благодаря предприимчивости португальцев, а точнее, настойчивости инфанта Генриха (Энрике), прозванного «Мореплавателем», который основал навигационную школу в Сагреше, на юге Португалии, уже близилось открытие морского пути вокруг Африки. В результате Александрия и Думьят (Дамиетта) должны были окончательно лишиться своей полумонополии на торговлю восточными специями. Суданское золото продолжало прибывать в Египет, торговый баланс страны был положительным; но ремесленное производство неуклонно приходило в упадок, и Египет наводнялся товарами, привезенными из Европы и Восточной Азии. Кроме того, можно предположить, что избыточная роскошь, которой окружали себя мамлюкские правители, и огромные военные расходы стали не последними причинами экономического краха.

Багдадский халифат, уничтоженный монголами в середине XIII века, более не существовал. Испанские мавры, зажатые на территории Гранадского эмирата, где правила династия Насридов, находились далеко, и о них мало что было известно. Что касается арабо-берберских княжеств Северной Африки, то они из-за активной политики христианских морских держав (Генуи и Каталонии) давно утратили способность влиять на события в Средиземноморье и, кроме того, постоянно страдали от нападений христиан. Примером может служить военная экспедиция 1390 года под руководством Людовика II герцога Бурбонского против ал-Махдии, в которой принимали участие англичане, немцы и итальянцы. Гегемония в мире ислама уже перешла от арабов к анатолийским туркам, а также к монголам, господствовавшим в Персии и на Восточно-Европейской равнине. Самим же Египтом — население которого, кстати, никогда не причислялось к «чистокровным» арабам, — правила династия воинов-рабов, преимущественно тюркского происхождения, среди которых были также черкесы и славяне. Арабский оставался священным языком ислама, но в области культуры ему пришлось потесниться, уступив часть своих функций персидскому. Немногочисленные арабы — обитатели городов «плодородного полумесяца» и отдельные кочевые племена — уже практически не принимались в расчет европейцами. В путевых заметках XIV–XV веков слово «араб» используется только как синоним слова «бедуин».

Этнокультурному упадку арабов сопутствовала и глобальная переоценка «арабизма» как феномена культурной жизни. В каком-то смысле этот упадок был процессом, обратным процессу арабизации культуры на территориях, принявших ислам. Причина же его заключалась в отторжении исчерпавшей себя жесткой культурной традиции, которая больше не порождала ничего нового, а лишь воспроизводила саму себя.

В Европе XIII–XIV веков много говорили об арабах; некоторые даже видели их — или считали, что видели. Многие итальянские синьоры, особенно из партии гибеллинов, часто одевали своих оруженосцев на мавританский манер, следуя моде, пришедшей из Лучеры, от сарацинских воинов, служивших при сицилийском дворе Фридриха и Манфреда. Именно эти сарацины, выступая на стороне императора, участвовали в нападении на монастырь Святого Дамиана (1241) в окрестностях Ассизи, где в те времена пребывала Клара Ассизская. И, как утверждает легенда, мусульмане испытали приступ неподдельного ужаса и пустились в бегство при виде будущей святой, которая держала ковчег со святыми дарами в высоко поднятых руках.

Возможно, Франческо Петрарка вступал в противоречие со своей эпохой или всего лишь опережал ее, когда в 1370 году в письме к своему падуанскому другу Джованни Донди признавался в своей непримиримой, жгучей ненависти ко всему арабскому или напоминающему таковое. Причиной такой антипатии и даже отвращения стала прежде всего арабская медицина, слишком восхваляемая и почитаемая, по мнению поэта, в Италии и Франции — в ущерб латинской и греческой науке; то же самое касается литературы и философии. Правда, в письме Петрарка ничего не говорит о математике и астрономии: в этих областях превосходство арабских или арабо-язычных ученых было неоспоримым, но они мало интересовали поэта. Впрочем, это не мешало ему в других местах давать пренебрежительную оценку достижениям арабов в этих науках. В письме к Донди Петрарка оставляет право судить об арабской медицине своему адресату, но в трактате «Инвективы против врачей» («Invectiva contra medicum quemdam») он прямо говорит об «арабском обмане» (arabum mendacia).

На эти столь же горячие, сколь мало объективные полемические высказывания повлиял целый ряд факторов: известная неприязнь Петрарки к врачам, возмущение недооценкой латинской медицины по сравнению с арабской, и особенно антиаверроизм. Последний — неизвестно, насколько обдуманный, но, безусловно, воинствующий, — прорывается во многих письмах поэта и в его трактате «О невежестве моем собственном и многих других людей» («De sui ipsius et multorum aliorum ignoratia»). Естественно, петрарковский антиаверроизм относится к тому образу Аверроэса, который создавался падуанскими «аверроистами». Сегодня можно с уверенностью утверждать, что они были чрезвычайно далеки от истинного учения философа. Но это не отменяет того факта, что Петрарка исходил из необоснованных и предвзятых суждений, причиной которых были незнание и непонимание сути вопроса. Сам Петрарка, осознавая слабость своей позиции, старался оправдаться, приводя в качестве довода поэзию. Но насколько он был знаком с арабской поэзией, было ли это знакомство прямым или лишь косвенным, остается неясным. Как писал он в письме к Донди, арабская поэзия «нежна, мягка, немощна». В этих обвинениях слышны отголоски былых споров вокруг порочной сущности ислама и присутствующем в нем эротизме, который был якобы узаконен, чтобы оправдать порочные наклонности Пророка. Этой теме Петрарка посвятил целую страницу, полную негодующих рассуждений, в трактате «Об уединенной жизни» («De vita solitaria»). Кроме того, прекрасно знающий римскую поэзию Петрарка тем самым отсылал к хорошо известным высказываниям насчет «изнеженных арабов» (Arabes molles), которые встречаются уже у Катулла и Горация.